Тысяча дождей

Андрей Столяров

 

Мне нужно добраться до Каменной Балки. Там сквозь плиты известняка и крупный каменистый песок цедится струйка воды, выдавливаемая из глубин. Родничок слабенький, для хозяйст­венных нужд не подходит, за день из него с трудом можно на­брать чуть больше половины ведра. Но сейчас мне и этого будет достаточно. 

Я чувствую вкус воды на губах – сладкий, прохладный, возвращающий к жизни всю в пятнах ржавчины, уже почти умер­шую траву. Конечно, это галлюцинация. В действительности вода в роднике мутная, глинистая, теплая от раскаленной земли. Я вижу эту страшную землю, коркой струпьев протянувшуюся за горизонт. По ней из солнечного сияния движется процессия жен­щин в полотняных белых рубашках до пят. Волосы у них рас­пу­щены по плечам, босые ноги бесчувственно ступают по за­твердевшим зем­ляным комьям. Они ведут под руки деву – тоже в длинной белой рубашке, но с золотой каймой по подолу. Нет, не деву, скорее девочку двенадцати – тринадцати лет. Глаза у нее безумно рас­пахнуты, движется она так, словно ничего не ви­дит перед собой. Наверное, одурманена маковым опиумным отваром. Процессия при­ближа­ется, и я с ужасом осознаю, что у нее лицо Лельки. Я хочу крик­нуть, но не могу выдавить из себя ни звука. На­встречу девочке поднимается с плоского валуна старик в чер­ном складчатом одеянии. Он, будто желая ее обнять, распахивает костистые ру­ки – в правой полумесяцем яркой меди горит заточенный серп. Это Захар-Колдун. Гремит жесть кастрюль, изображающих барабаны, нестройно, будто черти в аду, гнусавят и взвизгивают самодельные дудочки. Одна из жен­щин – я узнаю в ней Серафиму – укладыва­ет Лельку на лиловатую каменную поверхность. Захар взмахивает серпом – разлетаются в обе стороны кровя­ные фонтанчики брызг. Женщины дико вопят, воздевая ладони, как внезапно распустившиеся цветы. Они радуются: теперь будет дождь, будет жизнь, будет спа­си­тельный урожай… 

Это тоже галлюцинация. Она развеивается, оставляя после себя привкус ненависти. Я мгновенно забываю о ней. Сейчас мне не до Захара с его языческими заморочками. Небо надо мной – серое, выцветшее, беспощадное. Оно сделано из невыносимого зноя и источает такой же невыносимый зной. А зной – это смерть. Мне надо до­браться до Каменной Балки, спуститься по склону, вскарабкаться по другой ее стороне. Там, словно тени, почти растворившиеся в жаре, кривятся низкорослые сосенки, подагрические осины, заросли стелющегося кустарника. Я слышу шепот, почти неотличимый от стона: буквы выкрашиваются из слов, но ясно, что у Аглаи уже нет сил. Зной испаряет из нее жизнь каплю за каплей: густеет древесный сок, сворачиваются в дряблую мякоть и опадают листья, нитчатые иголки. Ско­ро ветер потащит их с шорохом по тверди земли. Ее жертва будет напрасной. У меня тоже уже почти нет сил. У меня тоже густеет сок в слипающихся сосудах и с трескучей болью лопа­ются синаптические контакты, особенно на периферии. Я не знаю, сколько еще смогу продержаться. Вероятно, недолго, по­ка не распадется вся нервная сеть. 

День – два, не больше. 

И все же выхода нет. 

Я должен, я просто должен, должен добраться до Каменной Балки… 

 

***

 

Засуха длилась почти три недели. Надо сказать, что дожди нас и раньше не баловали, но таких больших перерывов я что-то не помнил. Обвисали ветви и без того скудных яблонь в садах. Стебли помидоров, поникшие, привязанные к подпоркам, своим отчаянием походили на приговоренных к расстрелу. Когда Лель­ка их по ут­рам поливала, они вроде бы оживали на час-дру­гой, но потом, придавленные жарой, вновь склоняли верхуш­ки. По­лив, к сожалению, был очень скудный. Совет Поселка по­сле бур­ных дискуссий почти на четверть увеличил норму во­ды, вы­ка­чиваемой из нашей единствен­ной скважины. Многие про­тив это­го возражали, но Ко­мендант, по обыкновению, на­сто­ял на сво­ем. Воды, однако, все равно не хватало. Да и рискованно это бы­ло: пре­дыдущий опыт показывал, что при такой нагрузке сква­жина ис­сякнет через несколько дней. Воды не будет совсем. При­дется ждать, пока она вновь накопится в нашей линзе из соседних водонос­ных пластов. И что тогда? Уже сейчас, чтобы выбрать необходи­мый объем, приходилось качать – с пере­рывами – вдвое дольше обычного.

Не радовали и метеосводки. Дождевые массивы, скапливавшиеся над Гнилыми Болотами, ползли не на Юг, где их с нетерпением ждали, а вдоль границ тех же Болот и тратили драгоценную влагу на топи и кочки северо-восточных равнин. Нам не доста­валось ни капли. Тонули в мареве горизонты. Засуха охватила весь полукруг Южной дуги. Ясид попробовал было соорудить уста­новку для сбора росы, но вся его громоздкая, почти в полтора человече­ских роста чувырла, наполовину погруженная в землю, накопила за ночь лишь жалкую, с мелким мусором и песком, жижицу на дне бан­ки. 

Ясид был обескуражен:

- Черт его знает… Вроде бы все делал правильно – по чертежам… 

Лелька расстраивалась еще больше. Она чуть не плакала, глядя на свои посадки за домом. Возилась с ними целыми днями: пыталась их затенять полиэтиленовой пленкой, рыхлила верхний слой почвы, тщательно пропалывала, чтобы не прорезалось рядом ни одной посторонней травинки. Я сильно подозревал, что она делится с ними своей водной пайкой. Предупре­дил: не дай бог увижу, накостыляю, не посмотрю, что уже почти взрослая. Лелька честно округляла глаза и клялась, что никогда, ни за что. Один раз даже перекрестилась. Тем не менее губы у нее явно потрескались, а под глазами, точно у курицы, образовалась пупырчатая нездоровая желтизна. Впрочем, все мои попытки отдать ей хотя бы глоток из своей суточной порции она героически отвергала. 

На небе не появлялось ни облачка. Солнце как начинало па­лить прямо с утра, так и палило, не ослабевая, двенадцать ча­сов под­ряд. Становилось понятно, что еще дней семь – восемь такой погоды и можно будет попрощаться с надеждами на уро­жай. Ко­лосья пшеницы на внутренних наших полях уже спекались и начинали с пыльным хрустом обламываться. Маковые плантации, наша сельскохозяйственная ва­люта, полегли, как сол­даты под пулеметным огнем. Это, в свою очередь, означало, что схлоп­нется бартер: мы останемся без поставок бензина, ин­струмен­тов, одежды, лекарств. Хуже того, не бу­дет запасов на зиму, осе­нью Поселок умрет: нам всем придется перебираться в город. У меня при одной мысли об этом образовывалась в груди тоскли­вая пустота. Город – это ведь ночной кош­мар наяву: жить в бараках, тесниться друг у друга на головах, голодные, озлобленные, раздраженные, получать пайку вяз­кой хлореллы за десять часов работы (если эту работу вообще удастся найти), предъявлять по первому требованию пропуска, безоговорочно исполнять приказы полиции или районных властей. Каждый на­возный жук над тобой начальник. Каждый обтертый шнырь смот­рит на те­бя, как на полудохлого таракана. А куда Лельку девать, в «дом отдыха» для бригадиров? А что будет с Ясидом: представителей национальных меньшинств в городском тухлом вареве, мягко говоря, не жалуют. 

Нет, город – это не для меня. Тогда уж лучше попробовать пробраться на Север, до границы Болот, там, по слухам, существуют еще редкие экологические очаги. Тоже, конечно, не рай: черная вода, шибающая в нос тиной, жесткие обжигающие хвощи, не годные даже на корм скоту, вечная мокрядь, гниющая на теле одежда, мокрицы, от укусов которых вздуваются гнойные пузыри… 

Не хотелось думать об этом. Да и Ясид не пойдет на Север – у него на руках дед Хазар. А без Ясида не пойдет Лелька, и куда ж я без нее? 

Делать в такую жару было нечего. Какие могут быть сельскохозяйственные работы, когда почву надо не копать, а долбить ломом, и выворачивается она твердыми колючими комьями, которые еще тоже надо дробить? Комендант, правда, попытался наладить меня на возведение земляного вала. Свербила его такая идея: дескать, вал, насыпанный метра на три, защитит нас от пыльных бурь. Я с ним даже спорить не стал, кисло посмотрел исподлобья – Комендант махнул рукой и оставил меня в покое. 

У него и без того хватало забот. Напряжение в Поселке возрастало с каждым восходом солнца. Я заметил, что окна в доме у Колдуна светятся теперь до глубокой ночи и чуть ли не до рассвета доносятся оттуда тягучие, заунывные песнопения, прорезаемые иногда дикими вскриками. От них мурашки пробегали по коже. В доме шло непрерывное моление о дожде. Впрочем, не только ночью – там и днем народа хватало. В основном, разуме­ется, женщины; сподвижниц Колдуна определить было легко: они все повязывали головы черными, траурными платками. А недавно там, прямо пе­ред крыльцом, возник дере­вянный идол, вырубленный с ка­кой-то первобытной чрезмерно­стью: здоровенная челюсть, кри­вой, пе­ре­кошенный злобой рот, в глазницы вставлены осколки фаянсо­вой чашки, острые скулы, вместо волос – растопыренные пучки соло­мы. Кто его сотворил, сам Захар? И откуда взялся чурбан, неужели приволокли из Ста­рого Леса? Комендант, когда уви­дел его, аж заскрипел зу­бами. Старый Лес, хоть и совсем высох, но до сих пор считался нашим неприкосновенным запасом. Понятно было, почему Комендант так взбе­сил­ся. Но что он мог сделать? На днях, случайно, вы­брав­шись на улицу в полдень, я наблюдал такую кар­тину: стоит Ко­мендант напротив дома Захара и упорно, не произнося ни сло­ва, смотрит на идола. А рядом с идолом стоит сам Захар и так же упорно, молча смотрит на Коменданта. Не знаю, уж чем там у них закончилось, но идол как пугал всех бельмами глаз, так и продолжает пугать. Ясид утверждал, что своими ушами слы­шал, как Колдун говорил кому-то из членов Совета: мы про­валива­емся в архаику, а в архаичные времена наиболее эф­фек­тивными будут архаичные технологии. 

- Может быть, он и прав… - задумчиво добавил Ясид. – Интересно, что цель и у Захара, и у Коменданта одна: сохранить наш Поселок. Методы у них – разные… 

Меня это не слишком интересовало. Прошел уже почти месяц, как исчезла Аглая – никто до сих пор не знал, что с ней случилось. Большинство склонялось к тому, что она ушла в Мертвые Земли. Горизонт, если долго смотреть в сторону Юга, начинал как бы засасывать в себя человека. Накатывался странный морок. Казалось, что там, в серой дымке, заманчиво поблескивает вода или что там, как в раю, шелестят деревья, цветы, сочные травы. Искушение оказывалось непреодолимым. Человек вдруг бросал все и, как загипнотизированный, шагал в ослепительное сияние: брел по такыру день, другой, третий, пока не терял сознание. У нас такие эксцессы уже случались. Раньше за ушедшими снаряжались целые спасательные экспедиции, но если даже человека и удавалось найти, то он бился в судорогах, ни за что не хотел возвращаться, не узнавал никого и через какое-то время, набравшись сил, все равно ускользал, растворяясь в жарком безмолвии. 

Я, впрочем, не верил, что Аглая ушла в Мертвые Земли. Я помнил, как после пустынной бури, засыпавшей Поселок и наши внутренние поля слоем пыли по щиколотку, она, точно в лихорадке, твердила:

- Он умирает… Ему не выжить… Мы должны что-то для него сделать… – Прижимала ладони к глазам и, сидя на скамейке, словно болванчик, раскачивалась взад и вперед. – Если мы его не спасем, Поселок тоже умрет…  

Вот почему меня непрерывно тянуло к окраине, выходящей на юго-восток. Во-первых, отсюда просматривался призрак Старого Леса. Он проступал графикой слабенькой туши на более светлом фоне. Это из-за того, что древесные изломы его как овеществленным кошмаром были облеплены пылью. Пыли там скопилось не меньше, чем по колено, а возле каждого дерева вздымался еще и здоровенный сугроб. Вряд ли там тлеет хотя бы искорка жизни. Идиот Моргунок уже давно требовал на Совете срубить к чертям этот Лес на дрова. Дескать, будет от него какая-то польза. Действительно идиот. Не понимает эле­ментар­ную вещь: даже мертвые стволы и кустарники пусть частично, но прикрывают нас от удушения пылевыми заносами. 

Однако намного важнее было другое. Метрах в четырехстах от Старого Леса холмистой тенью вздымался еще и расплывчатый Новый Лес, называемый так, потому что был высажен несколько позже. Располагался он чуть глубже на юг и был тоже об­леп­лен пы­лью от корней до верхушек деревьев. По первому впе­чатле­нию могло показаться, что и он безнадежно мертв, но ес­ли при­стально вглядываться, до рези напрягая глаза, то сквозь войлок на­пластований можно было заметить тусклые пятнышки зелени, разбросанные то здесь, то там. Новый Лес был еще жив, он был жив, я это чувствовал болезненными подрагиваниями сердца. Он был жив: еще упорно просачивалась по его ксилеме вода, еще дряблые листья впитывали солнечный свет, преобразуя его в древесную клеточную органику, он еще кое-как дышал – через силу, сморщенными, почти закупоренными редкими устьицами. 

Надолго ли – этого я не знал. 

Два небольших массива – вот все, что осталось от проекта громадных лесозащитных полос, которые, согласно пер­вона­чаль­ному замыслу, должны были прикрыть Южный фронт от летящих из пустыни ветров, жаром и раскаленной пылью испепеляющих все на своем пути. А какой был энтузиазм во время пер­вых посадок! Какие, по крайней мере у нас в Поселке, были ослепительные надежды! Мы рекультивируем эти безжизненные пространства, мы перекопаем твердую почву и возродим в ней прежнюю микрофауну! Мы протянем каналы мелиорации. Здесь взойдет пшеница, которая в го­роде чуть ли не на вес золота, а леса со временем разрастутся и начнут ак­кумулировать атмосферную влагу. Изменится регио­нальный кли­мат, возникнет самоподдерживающийся биоценоз, сюда хлы­нут измученные сутолокой и теснотой городские ми­гран­ты – они начнут продвигать лесопо­садки дальше на Юг!.. 

И вот вместо этого – трещины той же мерт­вой земли, сухостой Старого Леса, могущий вспыхнуть от первого же удара молнии, и еле теплящаяся жизнь в Новом Лесу, где растворилась Аглая… 

Неужели она в самом деле поверила Колдуну? 

Нет, не может такого быть, никогда, ни за что! 

Я ни с кем не делился этими мыслями. Мне было так плохо, как может быть плохо совершенно отчаявшемуся человеку. И потому я просто выходил на окраину и вглядывался, вглядывался в пелену зноя, заволакивающую горизонт. Так жив еще Новый Лес или нет? Он еще дышит или зелень, пробивающаяся сквозь пыль, это мираж моего взбаламученного сознания? Вдруг я вижу лишь то, что мне хочется видеть и окутываю реальность успокоительными иллюзиями? 

Я мог так стоять часами, не ощущая ни жажды, ни голода, не чувствуя ни жары, ни одурманивающей мозг тишины, – стоял, пока не приходила встревоженная моим отсутствием Лелька, не брала меня молча за руку и не отводила домой. 

И мы также молча шли по оглохшим, летаргическим улицам, и ступали в мягкую пыль, которая поглощала все звуки, и дышали отравой перегретого воздуха, и Поселок казался нам таким же безжизненным, как Мертвые Земли, простершиеся на сотни километров вокруг. 

 

***

 

Все несколько оживляется, когда прилетает Ника. Его биплан, покачивая стрекозиными крыльями, делает традиционный круг над Поселком. Народ тут же стягивается на окраину, где рас­положена взлетная полоса. Тимпан и Зяблик уже приглаживают ее, разбивая штыковыми лопатами выгнутые кое-где вверх мел­кие гребни земли. Дождей, впрочем, не было, полоса с прош­лого раза не пострадала. Биплан весело пробегает по ней, чуть подскакивая на неровностях трещин, и с профессиональной ли­хостью замирает неподалеку от нас. 

Ника выпрыгивает из ка­бины. 

Он все такой же – в форме с серебряными крылышками на плечах, жизнерадостный, упругий, веселый. Лелька, дрыгая ногами, визжа от счастья, виснет у него на шее. Я протягиваю кулак, и Ника своим кулаком бьет по нему:

- Привет!

- Привет!

- Ну как вы тут? Еще живы? 

– Частично…  

Я стараюсь попасть ему в тон. Получается, вероятно, не слишком удачно, потому что Ника бросает на меня внимательный взгляд. К счастью, разбираться у нас времени нет. Комендант, тоже уже подошедший, солидно жмет ему руку:

- Привет, Николай! – кивает на задранный нос биплана. – Новенький получил, вижу?.. Жизнь налаживается?.. Ты как, сначала домой заглянешь или сразу же – на Совет? 

- На Совет, конечно. Отдых – потом. 

Ника перехватывает из разгрузки, прямо из рук Тимпана, десятилитровую бутыль с водой и ставит ее на тележку, которую предусмотрительно прихватил Ясид. Туда же грузит довольно солидный тюк, помеченный меловым крестом. 

Кивает Лельке и мне: 

- Это – вам. 

Я замечаю завистливые взгляды Зяблика и Тимпана. Будут теперь ползти злобствующие перешептывания по Поселку. Ну так и что? Имеет право Ника привезти подарки своей семье? 

Увлекаемый Комендантом, он нам машет:

- Пока! Я пошел… 

- Не задерживайся! – кричит Лелька. 

Дома мы распаковываем увесистый тюк. Там пять банок сгущенного молока – большая редкость по нынешним временам, пять банок тушенки – такая же необыкновенная редкость, пять банок консервированного компота – это уже для Лельки, компот она обожает, три пачки сахара, пачка соли, пласт цветастой материи – Лелька при виде его снова визжит: давно мечтала о новом платье, а под ним – семь целлофановых блоков сигарет «Евраз», тоже очень ценное приобретение. Сигареты – наша внутренняя валюта. Весят они немного, но блок сигарет – это три или даже четыре литра воды. Кстати, часть воды, привезенной Никой, Лелька тут же переливает в пищевую бутыль, придвигает к ней пачку сахара, пару сгущенок, блок сигарет и тычет пальцем в Ясида:

- Это для твоего деда. Не вздумай отказываться!

Ясид складывает перед грудью ладони и почтительно кланяется:

- Рахмат, белая госпожа! Я твой раб на всю жизнь! 

Они с Лелькой хохочут, а потом Ясид, повернувшись ко мне, уже серьезно кивает:

- Спасибо! 

Между прочим, дед Хазар, которому, как у нас, в Поселке, считают, примерно лет сто, в прямом смысле ему вовсе не дед, даже не родственник никакой, просто они с Ясидом говорят на одном языке: туркмен дили – больше никто в Поселке им не владеет. 

Далее Лелька отправляет Ясида поймать курицу, а сама садится чистить картошку. Они готовят обед: вернется Ника – надо будет его накормить. Я им тут ни к чему. Но и уходить куда-то в эти часы мне кажется неудобным. Поэтому я усаживаюсь на крыльце и думаю, что последний год Лелька и Ясид все делают вместе. Я их постоянно вижу вдвоем. А недавно Ясид наполовину в шутку, наполовину всерьез сказал, что вот Лелька чуток подрастет и он на ней женится. 

- Ты не против?

- Ну-ну… – только и смог вымолвить я. 

А что еще можно было сказать? 

И вот теперь я думаю, что это был бы неплохой вариант. Ясид – парень упорный, если уж что-то решил, обязательно сделает. Когда его лет восемь назад обнаружили в бетонных развалинах фермы – изможденного, полуживого, такой страшненький скелетик в лохмотьях – он по-русски слова не знал. Теперь же болтает целыми днями не хуже меня. Вообще – энергичный, дисциплинированный, здорово со­об­ражает, все схва­тывает на лету. Комендант как-то обмолвил­ся, что через год – другой Ясид вполне может стать его заме­стителем. Не смотрите, что молодой. Если бы все молодые были такими, мы бы тогда – ого-го! – уже давно продвинули бы границу культивируемой земли до Черного моря. 

Комендант по обыкновению преувели­чивает, но за летние месяцы у меня сложилось четкое убежде­ние: за Ясидом Лелька будет как за кирпичной стеной. А это значит, что я могу спокойно уйти. 

Я даже слегка вздрагиваю от этой мысли. Неужели я в самом деле собираюсь уйти? Откуда вообще эта мысль появилась и по­чему меня так тянет к себе тень Нового Леса? Чем он меня так при­ворожил? Почему мне все время кажется, что я слышу его тихий шепот? Галлюцинации от жары? Я с силой растираю рука­ми лицо. Ника все-таки к нам прилетел – это здорово! Надо будет с ним посоветоваться. 

Солнце заливает двор яростным светом. Тишина и безлюдье в Поселке такие, будто здесь, кроме нас, нет ни единого человека. Жмутся в скудной тени крыльца остатки травы. Торчат вдоль забора пучки жесткой крапивы. Ко мне подбирается последняя наша курица и начинает лениво, точно во сне, выклевывать что-то из слоя горячей пыли. 

 

***

 

Обед, как всегда, проходит у нас весело и оживленно. Правда, Лелька извиняется, что не смогла добавить в суп перец, он у нас, оказывается, закончился. Я, честно говоря, внимания на это не обратил. Однако Ника, в свою очередь, извиняется, что забыл его привезти:

- Вылетело из головы. 

- А он вообще у вас есть?

- Вообще-то у нас его нет, - сознается Ника. И, подумав, добавляет, хитро подмигивая. – Но достать можно. 

Суп и картошку с тушенкой он проглатывает в один момент, но все же больше наворачивает салаты, которые Лелька приготовила в неисчислимом количестве: из скороспелой редиски, из зеленого лука, из свежей моркови, раскопала даже в своих посадках несколько вызревших несмотря ни на что помидоров и огурцов. В городе все это стоит бешеных денег. Кое-что, разумеется, выращивают в теплицах, но это капелька, капелюшечка по сравнению с морем голодных ртов. Даже в летном отряде, где служит Ника, рацион наполовину состоит из хлореллы, которую производят в громадных биореакторах. Конечно, это не класси­ческая хлорел­ла, а измененные, генномодифицированные ее сор­та, быстро растущие, обогащенные всякими витаминными и тонизирующими добавками. Ника однажды привез попробовать пищевую коричневатую пасту, сделанную из нее: отвратитель­ный вкус. Никакие ароматизаторы не помогают. Не удивительно, что Ника покряхтывает, отдувается, вытирает лоб кухонным по­ло­тенцем, но все-таки ест, ест и ест. Когда еще ему удастся к нам прилететь! А потом мы все, включая Ясида, долго пьем чай. И надо сказать, что  вот это уже – чай так чай! Полжизни можно за такой чай отдать! Не сорная выдохшаяся труха с армейских складов двадцатилетней давности, запас которой почему-то об­ра­зовался у нас в Поселке, а настоящий, подаренный Никой, из бумажной пачечки со слоном да еще за­варенный на отфиль­трованной чистой воде! С таким чаем и пустынная, омертв­ляющая жара не страшна. 

И вот за чаем Ника наконец рассказывает последние новости. Сначала, правда, он косится на Лельку, прикидывая, вероятно, не выпроводить ли ее из комнаты, как это было в прошлый и позапрошлый разы, но Лелька тут же делает зверскую физиономию, весь вид ее говорит, что сама она не уйдет, разве что ее вынесут на руках. 

Ладно, пусть слушает. 

Новости у Ники нерадостные. С одной стороны, как он считает, мы можем похвастаться определенными достижениями. За­пущен наконец первый литейный завод, с которым возились по­чти полтора года. Сталь пока невысокого качества, но важный шаг сделан. К нему пристроен механосборочный цех, который тоже уже работает. 

- Вы мою новенькую «птичку» видели? Ну вот… 

С другой стороны, государственный Экосовет, подведя итоги первого полугодия, пришел к выводу, что удерживать Южный фронт в том виде, как он существует сейчас, не имеет смысла. Ника убедился в этом собственными глазами. По дороге сюда он обозрел почти треть Южной дуги: из четырнадцати поселков, которые он облетел, шесть заброшены, лесопосадки погибли, фронт про­рван, движутся песчаные языки, залатать эти дыры вряд ли удастся. Экосовет полагает, что следует провести планомерное отступление, создав новый фронт, уже меньшей длины, распо­ложив его на ближних подступах к городу. Это резко сократит коммуникации, энергозатраты и позволит удер­живать имеющи­еся посевные площади.

- Более того, их предполагается ощутимо расширить. Увели­чить в связи с этим выдачу натурального хлеба и образовать цепочку ближних сельскохозяйственных поселений, куда будет передислоцирована часть городских жителей.  

- А как же нефть? – спрашиваю я. 

По слухам, где-то там, в глубине Мертвых Земель, сохранились нефтяные вышки со всем необходимым оборудованием. Естественно, их еще требуется проверить, восстановить, отладить, но если запустить реальный нефтепровод – а от нас это было бы ближе всего – то Поселок получит и финансирование, и рабочие руки. Все последние годы нас поддерживала именно эта надежда. Ведь не для того же мы сражаемся здесь за каждый клочок земли, чтобы выращивать на ней опиумный мак, пусть даже город платит за него лекарствами, текстилем, горючим и даже кое-ка­кой техникой. 

Ника отвечает, что план нефтеразведки в настоящее время признан слишком рискованным. Совет считает, что следует подождать год-другой, пока у нас не появятся более надежные летательные аппараты. 

- До вышек, которые еще надо найти, по меньшей мере триста или четыреста километров. Случись что, любая поломка, я оттуда уже не выберусь. 

Ну – ему лучше знать. 

Кроме того, объясняет Ника, Экосовет встревожен обстановкой, складывающей на Северном фронте. Гнилые Болота по-прежнему наступают: почва пропитывается водой, грунт раз­жижается, зда­ния проваливаются в трясину – что с этим делать, пока неясно. Проект переброски воды оттуда на Юг уже окончательно похоронен. Дефицит жилья нарастает. У города больше нет ресурсов, чтобы содержать отдаленные поселения. 

- Осенний караван не придет, - с трудом продавливая через горло слова, сообщает он. 

Воцаряется растерянное молчание. Это сильный удар. Без обычных осенних поставок мы зиму не переживем. Я вижу каменное лицо Ясида – у него не дрогнул ни один мускул, расширенные глаза Лельки – она прикрывает пальцами рот, чтобы не закричать. Сам я бесцельно отодвигаю тарелку, а потом опять придвигаю ее к себе. 

- И вот еще что… Я заодно пролетел над вашей энерголинией: четверть столбов повалены, провода порваны, большая часть остальных тоже – еле стоит… 

- Это после июньской бури, - говорю я. 

И не узнаю своего голоса. 

- В такой ситуации, сами понимаете, восстанавливать энерголинию никто не будет. – Ника цепляет из салатницы кусочек моркови, смотрит на него, точно удивляясь, зачем его взял, кладет обратно, звякая вилкой. – На поселковом Совете я объяснялся мягче, не надо паники, обстановка, как я понимаю, и так сильно накалена… Однако вас обязан предупредить: у меня это последний рейс, больше не прилечу. – Он подцепляет тот же кусочек моркови, съедает его и морщится, словно от горечи, об­наружившейся внутри. – Рас­считывали ведь на что? Рассчиты­вали, что если атмосферу и климат оставить в по­кое, если ан­тро­погенное давление на них резко спадет, они как-нибудь сба­лансируются, произойдет системное самовосстановление. Расчет, к сожалению, не оправдался. Возможно, что этот процесс – еще на годы, на десятилетия, если не на века… Ну а у вас, чест­но, как  тут дела?

Мы молчим. 

Никто не хочет заговаривать первым. 

Наконец Ясид, чувствуя неловкость от паузы, берет ответственность на себя: 

- С водой мы на пределе. Запас в скважине будет исчерпан дней через пять. Ну, может быть, мы неделю продержимся. Дальше – все. Старый Лес умер, его уже не восстановить. Новый Лес, судя по всему, тоже погиб…

- Он еще жив, - неожиданно возражаю я. 

Вероятно, не следовало этого говорить, но я – говорю. 

Все лица тут же поворачиваются ко мне. Особенно странный взгляд у Ники. Готов поклясться, Лелька что-то ему уже нашеп­тала. 

Я опускаю глаза. 

Ника ждет. 

И, не дождавшись разъяснений, кивает: 

- Что ж, надо бы тогда посмотреть. Собственно, это входит в мои инспекторские обязанности… 

 

***

 

- Рассказывай, - говорит Ника. 

Мы с ним идем к Новому Лесу. Для этого похода Ника кладет в наплечную сумку термос с водой, две противопылевых маски: прогноз бури не обещает, но Ника напоминает, что береженого бог бережет, запихивает туда же два бутерброда с курицей, на­вя­занные нам Лелькой, берет даже компас, хотя в случае бури он нам ничем не поможет. Мы обещаем вернуться часа через три. Улицы Поселка пустынны. Оживление, вызванное прилетом никиного биплана, быстро спадает. Воцаряется обыденное уны­ние. Лишь возле кирпичного, в мелких щербинках, здания му­ни­ципа­литета слегка роится народ – Совет, взбудораженный но­востя­ми, продолжает свое бес­конеч­ное за­седание. Да у дома Яси­да, как обычно, опираясь на выставленный перед со­бой по­сох, неподвижно сидит дед Ха­зар. Мы с ним здо­рова­ем­ся, дед Хазар в ответ еле заметно дергает бо­родой: еще никто нико­г­да не слышал от него ни единого слова. Как только Ясид с ним общается? Ну и на взлетной поло­се Тимпан и Зяблик лениво за­гружают в биплан тюки с незрелы­ми ма­ковыми коро­бочками. Го­роду они нужны для производства опиума: Эко­совет офици­аль­но рекомендует его как средство для релак­сации после рабо­чего дня. Снижает агрес­сию, однажды коротко пояс­нил Ни­ка, иначе у нас уже давно начались бы стихийные бунты. Прав­да, тот же Ника мне говорил, что мы являемся одним из главных маковых поставщиков. Если наш Поселок дей­стви­тель­но ликви­ди­руют, опиум у горожан окажется в дефици­те, и тогда жди со­ци­альных эксцессов. 

- Я еще и поэтому не рискую взять вас к себе. 

И Ника уже в сотый раз объясняет, что у него комната, закуточек, шесть метров, отделенная от остальных, точно таких же, фанер­ной перегород­кой. Они там с Белой вдвоем. И то он часто но­чует в казарме, чтобы можно было отдохнуть друг от друга. А ес­ли их эскадри­лью, как ходят слухи, действительно перебросят на Северный фронт, жить вообще придется в палатках. 

- А оставлять вас одних… в городе… Знаешь… Ну, в общем… не стоит…  

Чувству­ется, что это его постоянно мучает: ни Лельке, ни мне он ничем не может по­мочь, разве что изредка подбросить воды и продуктов. 

- Да ладно, - говорю я. – Не считай, что у нас так уж все безнадежно. Продержимся как-нибудь. Бывало и хуже. 

Тут я немного преувеличиваю: хуже у нас еще не бывало. 

Проклятая засуха! 

В общем, я, запинаясь, рассказываю, как мы незаметно подружились с Аглаей. Как вместе ухаживали за нашими маковыми делянками, как старались, как экономили воду, чтобы больше доставалось посадкам, как готовили вместе органическую подкормку, как пропалывали и взрыхляли почву, перебирая ее от мусора точно крупу, как сидели потом, усталые, по вечерам, на ка­челях, которые с незапамятных дней висели у нас за домом. Качели, по словам Ники, соорудил еще наш отец незадолго до самых первых климатических пертурбаций… Рассказываю, как Аг­лая переживала, когда погиб Старый Лес. Как она мучилась, когда выяснилось, что и Новый Лес, в который было вложено столько сил, тоже гибнет. Нам не повезло тогда с налетев­шим пыльным бураном. 

Ни о чем другом Аглая говорить не могла. Точно загипнотизированная, повторяла: какой прекрасный, какой изумительный мир мы потеряли!.. Без конца перелистывала черт-те откуда взявшиеся у нас цветные альбомы, рассматривала картинки лужаек, прудов, рощ, рек, озер, пенящихся водопадов… Рассказываю, как она вдруг начала ходить на радения к Колдуну, как мы тупо и бессмысленно ссорились из-за этого. Как она заявила однажды, что в эзотерической прак­тике Захара есть что-то разумное, и как мы с ней примерно месяц назад разругались окончательно и бесповоротно. Как она исчезла через несколько дней после ссоры и как никто до сих пор не знает, что с ней случилось. 

- Главное, ни словом ни с кем не обмолвилась… Ни Серафиме ничего не сказала, ни мне, никому… 

Я также рассказываю, как Комендант попытался арестовать Колдуна и как в Поселке по этой причине чуть было не вспыхнули беспорядки: человек пятьдесят собралось около муниципалитета, большей частью, конечно, женщины – как их разгонишь? – но и мужики, некоторые с винтовками, тоже стали подтягиваться… 

Умалчиваю я только о том, что у меня при виде Аглаи вдруг начинало сильно и горячо вздрагивать сердце. Но думаю, Ника и сам об этом догадывается. И еще умалчиваю, что Лель­ка Аглаю почему-то возненавидела буквально с первого дня: и воображает о себе невесть что, и скрытная, хитрая, и вообще какая-то не такая… Мы с ней, то есть с Лелькой, из-за этого тоже много раз ссорились. Зато я совсем уже косно­язычно рассказываю, что примерно через неделю, ну, может быть, дней через восемь, после того как Аглая пропала, я стал слышать, но не ушами, а как бы внутри головы, невнятный шепот, тень звука, заметно усиливающийся, если стоять на окраине, которая ближе к Новому Лесу. 

- Не всегда слышу, бывают перерывы по три – четыре часа, но потом – вдруг опять, ни с того ни с сего… 

Ника относится к моему рассказу очень внимательно – никаких обычных подначек, подколок, не перебивает. Поразмыслив, уточняет: о чем этот шепот? И я отвечаю, что сам шепот иногда слышен отчетливо, но вот отдельных слов в нем не разобрать. 

- Вроде зовет… Или вроде просит о чем-то… В общем, объяснить не могу… 

- Ее так и не нашли? – спрашивает Ника. 

Я кусаю губы:

- И не искали… Совет еще в прошлом году принял постановление: экспедиции за ушедшими в Мертвые Земли больше отправляться не будут. Нет смысла, не хватает людей… 

- Ладно, сейчас посмотрим, - говорит Ника. 

Мы пересекаем пустошь выжженной и раскаленной зем­ли, где она, точно потусторонняя шахматная доска, разбита трещинами на ломаные квадратики. Называется это – такыр. Затем идем через луг – он тоже почти погиб, лишь редкие проржавевшие кочки топорщатся остями травы. Сколько неимоверных трудов было вложено в этот луг, сколько надежд и планов было с ним связано. И вот, Третий Лес вообще не взошел – надгробиями наших мечтаний торчат кое-где голые прутья. Все умирает. Неумолимо сокращается жалкий клочок земли, на котором еще слегка теплится жизнь. 

Мне кажется почему-то, что никакая эвакуация нам не поможет. 

Дальше наступит очередь города. 

Ника понимает это не хуже меня, и пока мы огибаем провал Каменной балки, рассказывает, что недавно возил на инспекцию Юго-Западного региона одного из ведущих экспертов Экосовета. И тот утверждал, что дело тут, в общем, не в кли­мате, просто на нас таким образом обрушилось будущее. Оно всегда приходит внезапно, и мы всегда оказываемся к нему не готовы. Сначала оно явилось как мировой финансовый кри­зис – вы его, веро­ятно, не помните, это было довольно давно, по­том – как хаос Ближневосточного региона: сотни тысяч погибших, миллионы бе­женцев, мгновенно заполонивших Запад, затем – как вирусная пандемия, мы с ней справились, хотя и стояли практически на гра­ни гибели. И наконец как итог – тотальная разбалансировка земной био­сферы: торнадо, непрерывно прокатывающи­еся по Северо-Аме­риканскому континенту, бесконечные дожди, залива­ющие Ев­ропу, сине-зелёные водоросли, цианеи, пре­вратившие мо­ря и часть океанов, в вязкую тину, сделавшие мореплавание невоз­можным, задыхается рыба, гибнут птицы, садясь на дрей­фующие мусорные острова… Предупреждения были, мы им не вня­ли. Никто не ожидал, что наш мир так легко и быстро развалится. 

- По его мнению, - говорит Ника, - мы просели куда-то в раннее Средневековье: поселения, разобщенные огромными пу­с­тыми пространствами, примитивная индустрия, примитивные сельскохозяйственные технологии. Непрерывная – от голода или эпидемий – угроза всеобщей гибели. Естественно, что в такой ситуации возрождаются древние языческие культы. Ваш Кол­дун, к сожалению, феномен стандартный. В городе за последние годы образовались десятки, может быть, сотни сект, мягко выражаясь, самого экзотического характера. По слухам, даже с человеческими жертвоприношениями. Никто уже не наде­ется на науку. Напротив, большинство считает, что именно наука привела к этим бедствиям. Все жаждут чуда, которое вернет их в прошлый Эдем, когда было сколько угодно воды, еды, развлечений, когда мир был уютен и безопасен, когда ездили автобусы, поезда, летали авиалайнеры, плавали корабли. А всеобщая жажда чуда – это змеиное варево, отравляющее сознание. Оно может плеснуть огнем в любую минуту… 

- Что же нам делать? – спрашиваю я. 

От такой картины я даже забываю о своих проблемах. Слишком мелкими они кажутся на фоне глобального катаклизма. Пребывая в изолированном Поселке, постепенно перестаешь видеть масштаб, а он как раз и определяет: будешь ты дальше жить или нет. 

- Эксперт вот еще что сказал. Есть такая древняя китайская муд­рость: мир станет лучше, когда пройдет тысяча дождей. Нам оста­ется лишь ждать – ждать, ждать, ждать, – когда эта тысяча благословенных дождей вернет мир в более или менее приемлемое состояние… 

Мне это кажется нереальным. Тысяча дождей – это ведь целая вечность. Нам бы как-нибудь дождаться хоть од­ного спасительного дождя, пережить то время, из которого вечность и образуется. Та­ким же призрачным кажется мне и Новый Лес, на­дви­гающийся на нас с каждым шагом. Причем, чем ближе мы подходим к нему, тем менее реальным он представляется. Ноги уже по щиколотку утопают в наметенной пыли, воздух становит­ся глуше, суше, плотнее, серые фантастические сугробы под­ни­маются аж до нижних ветвей, и на них комковатыми на­пла­сто­ваниями лежит та же пыль, осыпающаяся при каждом неосто­рож­ном прикосновении. Впору надевать пылевые маски. С чего я решил, что Новый Лес еще жив: и кустарники, и деревья вы­глядят как заброшенные театральные декорации. Никаких про­блесков зелени. Вероятно, зрение меня все же обманывало. Не­большое круг­лое озерцо, где еще месяц назад стояла тинистая, болот­ная, однако вода, теперь превратилось в яму, заполнен­ную той же унылой пылью. А под ней, если что-то и выжило, то лишь мутные бактериальные пленочки. 

- Н-да… – оглядываясь, делает заключение Ника. 

Голос его утопает, будто в невидимой вате. 

– Ты его не видел месяц назад, - растерянно говорю я. – Он уже совсем погибал… Но когда… исчезла… Аглая… вдруг как бы ожил… Почки набухли… даже листочки… маленькие… проклюнулись… кое-где… 

Голос мой тоже мгновенно тонет. 

Слова не имеют силы. 

- Ну а сейчас – что? – оглядываясь вокруг, спрашивает Ника. 

Действительно, что сейчас? 

Я осторожно, двумя пальцами, отламываю ближайшую ветку, встряхиваю ее, невесомыми хлопьями осыпается пыль. Ветка совершенно безжизненная: на корявых суставах нет ничего, кро­ме бугристых наростов – твердых, покрытых чешуйками, царапающими кожу. Но в ту же секунду в сознании у меня взметывается вспышка огня и прокатывается по всему телу искрами обжигающей боли. Точно взрывается внутри мозга кро­хотная граната. 

Я вскрикиваю. 

Ника хватает меня за руку:

- Что случилось?.. 

- Тише! – как можно убедительнее прошу я. – Пожалуйста, тише!.. Не говори ничего… не двигайся… просто стой… стой и слушай… 

Сам я уже слышу тот шепот, который обволакивает меня каждый раз, когда я выхожу на ближнюю к Новому Лесу окраину: такой же невнятный, расплывающийся сумеречными пятнами, состоящий не столько из слов, сколько из мятущихся звуков. Правда, теперь он проступает гораздо яснее. У меня почти нет сомнений, что это голос Аглаи. И хотя цельных, осмысленных фраз, как ни напрягайся, по-прежнему не разобрать, содержание его угадывается без труда. Лес умирает от жажды. Воды… воды… – вот о чем умоляет он. Воды… воды… спасите меня… – заклинает нас обоих Аглая. Голос доносится к нам будто из далей небытия, и временами похож на писк больной птицы: пи-ить… пи-ить… пи-ить… 

- Ты слышишь? – спрашиваю я Нику. 

Он стоит неподвижно, лишь глаза беспокойно, словно прицеливаясь, ощупывают пыльные заросли. 

- Вроде – шорох какой-то… 

- Шорох?

- Ну – словно бегают какие-то жучки, паучки… скребут ножками по земле… – Он, будто лошадь, встряхивает головой. – Нет, показалось… 

Я прикрываю глаза. 

Голос Аглаи заполняет меня, как эхо отчаяния. 

Впрочем, это и есть отчаяние. 

Вот, даже Нике я ничего не могу объяснить… 

 

***

 

Преображение – это легко. Надо мной темное, мутное небо, струящееся как горячее варево. Мутное оно от колоссального облака пыли. Где-то, видимо дальше к Югу, прокатилась очередная буря, и ее душный след сейчас перемещается в атмосфере. 

Звезд не видно, желтоватым нарывом чуть-чуть вздувается пятно низкой луны. Я лежу на жестких луговых кочках, старясь дышать спокойно и равномерно. Главное – не напрягайся, советовала мне Аглая. Напротив – расслабься, раскинь руки, прижмись к земле, представь, что ты – трава, корни, листья… Почувствуй мир сердцем растений, ощути, что это не «они», нечто отдельное от тебя, а это – ты сам, такой, каким и хотел бы быть… Не бойся смерти, смерти не будет, будет преображение, я верю, что у тебя получится… 

Как раз этого я опасался больше всего: а получится ли у меня? Может быть, пролежу всю ночь на земле, а утром встану и недоуменно пожму плечами. Луг меня просто-напросто проигно­рирует. И потому Лельке я ничего не сказал: она с головы до ног оросит меня потоками слез, а потом выяснится, что все это было напрасно. 

О своем плане я предупредил только Ясида. 

Сейчас, когда Коменданта не стало, Ясид, несмотря на возраст, оказался самым главным в Поселке. У него – своя армия. Он полностью контролирует муниципалитет. Ему подчиняются даже матерые мужики. Потому, вероятно, что Ясид знает, что делать. 

Он единственный, кто это знает. 

Не считая, разумеется, Колдуна. 

Остальные пребывают в растерянности. 

Ясид спросил:

- Ты твердо решил?

- Да, - сказал я. 

Хотя сомнения у меня, конечно, были. 

- Ладно, попробуй, не стану тебя отговаривать. Место себе присмотрел?

- В низине, рядом с Каменной Балкой. 

Ясид подумал:

- Если начнется буря, ее ж заметет. Задохнешься. Почему не на другой стороне? 

Я объяснил ему – почему. 

- Сомнительный аргумент.  

- Так посоветовала Аглая. 

Ясид посмотрел на меня, прищурившись:

- А со мной она разговаривать будет? 

- Не знаю, - честно ответил я. – Все же у нас с ней больше общего. 

- Ну-ну… Желаю успеха, - сказал Ясид. 

Мы даже не попрощались. 

Ясид мне не поверил. Это приводило в отчаяние: ну почему, почему никто мне не верит? Не поверил Ника, когда мы были в Новом Лесу, сейчас не верит Ясид, считает, что у меня – приступ галлюцинаций, сны наяву, фантомы болезненного созна­ния, порожденные обезвоживанием, бессонницей и жарой. Впро­чем, ничего рискованного он в моих намерениях не усматривал: ну, проведу ночь не дома, а растянувшись на пыльной зем­ле, вот и все. Как я догадываюсь теперь, у Ясида нет биологической предрасположенности к трансформации. Слиш­ком быст­ро ему в силу разных обстоятельств пришлось повзрослеть, слишком рано стабилизировалась у него функциональность нерв­ной системы. Он как человек уже сформирован и зафиксирован, преображение невозможно. Ясид в принципе не способен понять, что это такое. С его точки зрения, преображе­ние – это полная чушь, ничуть не лучше, чем молитвенные за­вывания Колдуна. Другое дело Лель­ка, как я опять-таки догадываюсь теперь. Лелька просто создана, чтоб стать рощей, лугом, яркими, праздничными ромашками. Достаточно посмотреть на наш огород: у всех все сохнет, погибает от зноя, а у нее – вот настоящее чудо! – пока еще держится. И вовсе не потому, что она делится с ним частью своей воды, нет, Лелька просто чувствует каждый кустик, каждую трепещущую былинку, умеет каким-то образом вдохнуть в них жизнь. Не случайно Колдун именно ее, Лельку, выбрал для своего дикого жертвоприношения. 

Я стараюсь не зацикливаться на этой мысли. Ясид мне не верит, но я, напротив, как раз верю ему: Лельку он никому не отдаст. Мне же сейчас следует завершить то, что я начал. Преображение – это и в самом деле легко. Я ощущаю, что становлюсь как бы прозрачным. Я не вижу себя, но я это отчетливо осознаю. Сквозь меня проходит свечение тусклой луны. Сквозь меня можно разглядеть венозные изломы земли. А затем очертания моего тела вообще становятся зыбкими – я, будто кусок сахара, брошен­ный в чай, медленно, но неотвратимо растворяюсь в необозримой вселенной Луга. Впрочем, она только на первый взгляд кажется необозримой, а реально это коч­коватая, слегка изогнутая полоса площадью не более квадратного километра. Остаток наших неудачных посадок. И все рав­но для меня это целая живая все­ленная: бесчисленные пучочки травы, спле­тение корней, пере­превших веточек, подземных почек, которые никак не могут дви­нуться в рост, шевеление микроскопической фауны, ссохши­еся гроздья песчинок – в трещи­нах между  ними таится блеск драгоценной влаги. 

Я ощущаю все это как естественные части себя. 

Для этого не тре­буется никаких усилий. 

Однако есть оборотная сторона данного ощущения: преображение – это еще и очень, очень трудный процесс. Потому что сейчас эта вселенная угасает. Она разобщена на сегменты, она пребы­вает в хаосе, она ра­зодрана в клочья, которые – каждый сам по себе – мучительно агонизируют. Я непрерыв­но, не знаю как, но слышу их голоса, слышу тот же нескончаемый писк боль­ной птицы: пи-ить… пи-ить… пи-ить… – он остриями тонень­ких жал пронзает мой мозг. Я никак не могу собрать эту все­лен­ную в нечто единое: кончики нервных волокон, которые я про­тискиваю сквозь комья земли, то и дело на­тыкаются на мертвую плоть. 

Я уже начинаю думать, что совер­шил непростительную ошиб­ку. Мне не следовало, по-видимому, слепо полагаться на со­веты Аглаи, а надо было выбрать другое место – непосредственно в Каменной Балке. Там, хотя бы чуть-чуть, но все-таки сочится вода, там, наверное, сохранилась местами живая, богатая минераль­ными эле­ментами почва, там я был бы, по крайней мере на первых порах, защищен от бушующего неистовства солнца. 

Такие мысли одолевают меня в минуты слабости. 

Но – нет, нет и нет!.. 

Каменная Балка – заброшенный водосток, стиснутый подогнан­ны­ми друг к другу плитами шершавого известняка. Между ними я буду заперт, точно в тюрьме. Оттуда потом ни за что не выкарабкаешься. И кроме того, Ясид ведь не случайно предупреждал. Низину, ко­неч­но, может, как одеялом, накрыть мягкой пылью, но эту пыль быст­ро сдувает, едва переменится ветер. А вот ось Камен­ной Балки, к сожалению, ориентирована так, что пыльный пласт толщиной в метр – полтора может покоиться в ней неделями. Неделю мне под осыпью не про­дер­жаться. Неделя с моими пока еще слабыми силами – это верная смерть. Другое дело, если я приду туда окрепший, во все­оружии – с травой, при­кры­вающей от солнца нежные моло­дые побеги, с самими по­бегами, проклюнувшимися из кожуры дрем­лю­щих по­чек, со сфор­миро­ванной корневой системой, ко­торая луч­ше любого бу­ра пробь­ется в глубины земли, где, черт его побери, должна быть вода. Вода, черт побери, здесь, несомненно, имеет­ся. Вода здесь есть – я, словно отдаленное эхо, ощущаю прохладу ее дыхания. Мне нуж­но лишь до нее добраться. Мне нужно доползти до Каменной Балки, где она проступает из каких-то щелистых промоин. Мне нужно выжить. Мне нужно обязательно выжить. Иначе я не сумею помочь Аглае. Она счастлива, она обрела спасение говорила мне Серафима. Владычица Мать-Земля приняла ее как родную дочь… Не знаю, быть может, сначала оно так и было, но теперь ни счастья, ни спасения у нее больше нет. Они пре­вратились в птичий жалобный писк: пи-ить… пи-ить… пи-ить… – который, как мне кажется, становится все слабей и слабей. 

Новый Лес умирает. 

Аглая взывает ко мне. 

Она на меня надеется. 

Она меня ждет. 

И потому я должен, я должен добраться до Каменной Балки… 

 

***

 

Вечером Ника, как и планировалось, улетает, увозя с собой пятнадцать тюков, набитых маковыми коробочками. Перед тем как забраться в кабину, он вновь сильно бьет кулаком в мой кулак:

- Ну, пока!.. Извини, не знаю, когда теперь сможем увидеться… 

Бодрый тон, как будто ничего не случилось, вероятно, должен меня поддержать. 

- Не сомневайся, увидимся! – отвечаю я. 

Его биплан описывает прощальный круг над Поселком. 

Лелька подозрительно шмыгает носом, да и у меня самого щиплет в глазах. 

Нику я так и не сумел ни в чем убедить. 

 

Между тем неприятности начинают теснить нас со всех сторон. 

Ника вечером улетает, а на другой день, прямо с утра, в Поселке появляются беженцы. Их около пятидесяти человек – с рюкзаками, с расхлябанными тележками, волокушами, с узла­ми, перевязанными черт-те как: муж­чины, женщины, дети, с го­ло­вы до ног, точно мумии, обмотанные грязным тря­пьем. Это для за­щиты от полдневных ожогов, но все равно лица у них – багро­вые, в болячках и волдырях, обваренные солнечным кипятком. 

Честно говоря, данное пришествие мы прохлопали. Беженцы не тревожили наш Поселок уже года четыре. Иссяк их бесконеч­ный поток, прекратились жестокие столкновения, из-за кото­рых, едва завидя на горизонте очередную оборванную орду, на­ша застава начинала стрелять, сперва в воздух, но все же давая понять, что этот Поселок им лучше бы обойти. Счита­лось, что к настоящему време­ни Ближ­ний Юг опустел, кое-как держатся не­сколько невзрач­ных оазисов – без индустрии, без серь­езных ре­сурсов, – кото­рые для нас опасно­сти не представляют. Да и не пересечь «бедуинам» Мертвые Зем­ли, где нет ничего, кроме окаменев­шего, потрескавшегося такыра. 

Выходит, прогнозы были ошибочными. 

Я прибегаю к зданию мэрии с некоторым опозданием. Кон­фликт уже достиг максимума, над площадью стоит заполошный крик, гото­вый вот-вот перейти в стрельбу с обеих сторон. Все наши «воору­женные силы» в сборе: два десятка мужчин с автоматами «калашникова» наизготовку. Но и беженцы тоже пришли не с пустыми руками, у них десяток винтовок, а женщины выставили вперед длинные кривые ножи самого неприятного ви­да. По-русски они абсолютно не говорят, в истеричном гомоне угадываются лишь отдельные слова типа: вода… еда… жить… остаться здесь… нет идти… Впрочем, и без перевода все ясно. После многодневных скитаний по Мертвым Землям наш Поселок с собственной артезианской скважиной, с крепкими домами, с са­дами и огородами кажется им земным раем. Они хотели бы в нем осесть. К сожалению, это невозможно. Сорок человек нам при наших скудных резервах просто не прокормить. Им следует двигаться дальше, в город. Тоже не самый привлекательный вариант, но все же лучше, чем умереть. Комендант, выступив из шеренги на шаг, пытается им это растолковать. Кричит сор­ванным голосом: 

- Нет вода!.. Нет еда!.. Нет остаться!.. Идти туда!.. – простирает руку, указывая на горизонт, задымленный зноем. – Еще три дня… 

Беженцы заглушают его своими стенаниями. Их качает туда-сюда, как обезумевшую волну. Они сами не знают, что сделают в следующую минуту. Ко мне проталкивается Ясид и сквозь зубы цедит, что дело, видимо, плохо, слушать они ничего не хотят, придется стрелять. На плече у него – автомат. Я чувствую себя дурак-дураком: оружия не захватил. 

- Ты их понимаешь? 

- С пятого на десятое, - отвечает Ясид. – Близкий язык, какой-то из областных диалектов… 

- А где Лелька? - спохватываюсь я. 

Ясид неожиданно ухмыляется:

- Загнал ее в подпол вместе с двумя другими девчонками, прикрыл крышку… ковриком… м-м-м… как точно?.. по-ло-вич-ком?.. Пусть пока посидят.

- Вылезут же!

- Не вылезут. Я им строго сказал… 

Ясид хочет мне объяснить, что именно он сказал, но крик на площади внезапно сдувается, как будто из него выпускают воздух, между шеренгами вооруженных людей, в пустом коридоре смерти вдруг появляется дед Хазар, опускается на колени, при­жимается лбом к земле, и это зрелище до такой степени удивительное, что даже Ясид на секунду остолбеневает. Теперь слы­шен только тонкий певучий голос деда Хазара, сплошные ильла… амильла… хильля… 

- Это по-арабски, - опомнившись, поясняет Ясид. – Читает первую суру Корана… Аль-Фатиха… Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!.. Если Аль-Фатиха не прочесть, любая молитва будет несовершенной. 

Самое удивительное, что беженцы вслед за дедом Хазаром тоже опускаются – лицами в землю, а потом вслед за ним нестройно встают, но уже – как бы другие, притихшие, словно очнувшиеся от обморока. Они серьезно внимают словам деда Хазара, который вновь переходит на их язык. 

Ясид проталкивается к Коменданту и начинает вполголоса переводить. 

- Он говорит, что их тут примут, как положено принимать гостей… Что с ними поделятся последней водой, последней едой, последней одеждой… Но Аллах не простит тех, кто отплатит насилием за гостеприимство… Ваша хиджра еще не завершена… Аллах в своей бесконечной милости предоставил вам короткую передышку… Вы должны идти дальше… Еще три дня, всего три дня, и ваши тяготы будет вознаграждены… 

Ясид вдруг меняется в лице и добавляет:

- Дед говорит, что теперь сам их поведет… 

- Он же не дойдет, - изумляется Комендант. – Ему же в обед – сто лет… 

Ясид пожимает плечами: 

- А без него не пойдут они… 

В общем, все как-то улаживается. Стороны, которые от нас представляют Комендант, дед Хазар и Ясид, последний, впро­чем, как переводчик, а от беженцев – двое мужчин, до глаз заросших черными проволочными бородами, договарива­ются, что до середины дня беженцы могут расположиться в пу­стом здании школы, их напоят, накормят, подлечат самых слабых, больных, а за­тем они все же двинутся дальше. Оставлять беженцев на ночь рискованно: кто знает, как за это время изменится их настрое­ние. 

Разногласия вызывает вопрос об оружии. Комендант настаивает, чтобы беженцы, пока они пребывают в Поселке, сдали под гарантии муниципалитета винтов­ки и большие ножи. Потом, перед выходом, оружие им вернут. Старшины беженцев категорически не согласны: оказыва­ется, за вчерашние сутки на них трижды нападали вараны. По­гибли пять человек. Последнее нападение произошло бук­вально четыре часа назад. Тревожное известие, этого нам еще не хватало! С гигантскими варанами, способными отку­сить чело­веку руку или ударом когтистой лапы разорвать ему грудь и жи­вот, мы сталки­вались лишь во время давних разве­дывательных экспедиций на Юг. До сих пор на границах с По­селком вараны за­ме­чены не бы­ли. Значит, нам сно­ва придется вы­ставлять на­блю­да­телей на за­ставах, а без про­жекторов, по­скольку электри­чества у нас теперь нет, ночные дежурства превратятся в смертельную лотерею с судьбой. Заме­тить ночью подкрады­вающегося ва­ра­на можно раз­ве что чудом: двигаются они бесшумно, а пры­гают, чтобы вце­питься в добычу, метров на пять или на шесть. Самое сквер­ное, что вараны те­перь бу­дут проникать и на улицы. Придется, видимо, как сле­дует насту­чать Лельке по шее, чтобы больше никаких гу­ляний с по­другами по вечерам; как стем­неет – из до­ма ни­куда ни на шаг. Вот ведь напасть! Только-только мы пере­жили нашествие «ска­рабе­ев», пустынных жуков, ничем, впрочем, не похожих на своих еги­петских родственников, они даже цвета вы­сохшей глины, размером с блоху, зато от укусов их взду­вались на коже чу­довищные пузыри, и на тебе – новый сюрприз! Варан – это вам все же не «скарабей». Варан может не просто руку или ступ­ню, но – голову отку­сить. Вообще – очень неприятный сигнал. Судя по всему, южная фауна начинает посте­пенно переме­щаться на Север. А это значит, что аре­ал засухи разрастается и на вос­ста­новление климата, то есть регулярных дождей, в на­ших широтах можно уже не наде­яться. 

Одно к одному! 

Следующие восемь часов мы занимаемся тем, что Комендант определяет как «реабилитационные мероприятия». То есть подвозим беженцам воду, и чтобы могли они наконец напиться, и для мытья, два раза их кормим – сначала жидкой по­хлебкой, потом – жидкой перловой кашей, чуть приправленной тушенкой из на­ших непри­кос­новенных запасов. Тут трудность в том, что после долгих дней голодания беженцам чрезмерно наедаться нельзя. Кстати, и пить им следует с большой осторожностью. За этим, усевшись в столовой, следит дед Хазар. Одновременно Комендант, кряхтя и морщась, выделяет из тех же на­ших запасов полтора десятка комбинезонов, не забыв, разумеется, буркнуть при этом: ну а что сами будем носить? А в дополнение мы собираем по всему Поселку одеж­ду и деревянные, у кого есть лишняя пара, сандалии, единственное, в чем можно ходить по раскаленной глади песка. Тряпье беженцев, перепревшее, отвратительно пахнущее, возможно, полное вшей и песчаных клещей, мы осторожно сжигаем на ближайшей окраине. В безветренный зной, слегка покачиваясь, поднимается виток едкого дыма. 

Занимаются этим женщины и опять же, по выражению Коменданта, «военнообязанная молодежь», а взрослые мужчины не то чтобы стоят в оцеплении школы, но словно невзначай рас­средоточились возле нее, лениво переговариваясь, делая вид, что прогуливаются, но вместе с тем готовые сразу же пресечь любые эксцессы. 

Мы уже имеем опыт общения с беженцами и рисковать не хотим. 

Все это время у нас с Ясидом, поскольку мы работаем в паре, идет яростная дискуссия. Ясид полагает, что нам следовало бы оставить беженцев у себя. Да, придется существенно урезать пайки, уменьшить норму воды, видимо, до предельного уровня. Ничего, как-нибудь переживем. Но ведь беженцы, если исклю­чить немногих детей, это около тридцати крепких рабочих рук, которые можно сразу же пристроить к делу. Ясид считает, что нам пора попробовать пробить шахту в Каменной Балке: если там столько лет сочится родник, то высока вероятность, что он связан с обширным подземным озером, иначе бы этот источник давно иссяк. 

- Найдем озеро, - шипит мне в ухо Ясид,  – спасем жизнь Поселку. Ты понимаешь?.. Да и с городом, с Экосоветом, будет совсем другой разговор. 

У Ясида это идея-фикс. Как у Коменданта – построить вал, который защищал бы нас от нашествия пыльных бурь, у Колдуна – молитвой или жертвой вызвать спасительный дождь, а у ме­ня – что Новый Лес это и есть Аглая. Ника называет это сверхценной идеей: переубедить человека, который в нее уперся, обычно не удается. И тут он прав. Я знаю об этом по собст­вен­ным пе­реживаниям. Дискуссия же с Ясидом на тему шахты вспы­хивает у нас постоянно, и бесполезно напоминать ему, что три года назад приезжали уже геологи, привозили соответствующее оборудование, про­сверлили в округе с десяток скважин, извлекли оттуда множество проб, изучили их, пришли к выводу, что никаких под­земных озер в нашем районе не существует. Есть отдельные водо­носные, то есть на­сыщенные влагой пласты, откуда вода проса­чивается к нижнему горизонту, образуя над ним единую, причем довольно тонкую линзу. Если мы, пробив шахту, начнем качать воду из Каменной балки, то соответственно сократится ресурс в нашей центральной скважине. Вот тебе, Ясичек, и весь праздник. Но Ясида действительно не переубедить: вода под землей есть, ее нужно только найти. 

Этот спор выдыхается с уходом беженцев. Они трогаются в дорогу около шести вечера, когда дневная жара начинает понемногу спадать. Видно, как им не хочется уходить из Поселка, но наши «вооруженные силы» недвусмысленно смыкают кольцо, держа «калашниковы» наготове – у беженцев не остается иного выхода. 

Уже через час нестройная их колонна, колеблясь, растворяется в серой дымке на горизонте, и мне почему-то кажется, что это уже навсегда. 

Пусть даже ведет их, опираясь на посох, сам дед Хазар. 

Ни до какого города они не дойдут. 

 

***

 

Дома меня ждет сюрприз. Когда я, сильно замотанный всем сегодняшним днем, открываю дверь в кухню, рассчитывая, что хотя бы здесь скроюсь от угнетающей лавины забот, то первое, что вижу – девочку лет пяти, сидящую на коленях у Лельки. Она смуг­лая, с глазами, будто спелые сливы, в цветастом пла­тье, в кото­ром я узнаю старую лелькину блузку, а по бокам го­ло­вы у нее, как проволочные, торчат, загибаясь вверх, две то­щих косички, увенчанные синими бантиками. 

Я застываю как вкопанный. 

И прежде чем успеваю что-то сказать, Лелька твердым голосом сообщает, что девочку зовут Айгуль, родителей у нее нет, ей в самом деле пять лет, и она будет жить у нас. Лелька, оказывается, уже все продумала: воды, которою привез Ника, девочке, хватит на четыре – пять дней, а за это время она, Лелька, добьется от Коменданта увеличения нашей семейной нормы. В крайнем случае будет отдавать часть своей пайки, потому что ей самой столько не надо. 

Как же, разбежалась, так ей Комендант и обрадуется! Да он над каждым литром воды трясется, как курица над снесенным яйцом. 

Я перевожу взгляд на Ясида, но Ясид нейтрально пожимает плечами. Он-то, разумеется, понимает, что все это бред, но воспринимает его как жизнь, которая вот такая и не может быть никакой иной. 

Ясид мне здесь не союзник. 

- А что я могла сделать? – яростно восклицает Лелька. – Ты же видишь, сто километров по Мертвым Землям ей не пройти. Как она вообще до нас доплелась? А в городе – что? Куда она денется? 

Девочка смотрит на меня с испугом. 

Ладно, извергать громы и молнии у меня сейчас просто нет сил. 

Я безнадежно машу рукой. 

Айгуль так Айгуль. 

Впрочем, с утра я сразу же иду к Коменданту: что бы там Лелька ни воображала, но без дополнительной нормы воды нам не прожить. 

Коменданта моя просьба, конечно, в восторг не приводит. Однако, вопреки ожиданиям, он относится к ней довольно спокойно. Морщится по привычке, крякает, чешет свежевыбритый, ко­стяной, сизый затылок, так что тот аж скрипит, но все же обещает сегодня же отдать распоряжение Моргунку, который у нас заведует распределением воды из скважины. 

Мне везет. У Коменданта сейчас другие проблемы. Он только что получил радиограмму из Экосовета с разъяснениями Указа об эвакуации. 

- На вон, почитай!.. – Он сует мне в руки подслеповатый машинописный текст. 

Экосовет доводит до нашего сведения, что эвакуация, оказывается, добровольная, рассчитана на три месяца, ей подлежат все четырнадцать поселений, расположен­ных на Южной дуге. Предполагается, что данную операцию муниципалитеты Посел­ков проведут самостоятельно: сво­бодной техники, моторизован­ных повозок, грузовиков и т.д. в распоряжении городских вла­с­тей сей­час не имеется. Экосовет подчеркивает, что не намерен никого ни к чему при­нуждать, но поддерживать жизненный ми­ни­мум автономий больше не в состоянии. Товарные транши им пре­кра­щаются с момента обнародования Указа. Вот, именно так!.. В завершение же Экосовет клятвенно заверяет, что все эва­куирован­ные бу­дут обеспечены необходимым жильем, про­до­вольственными пайками и трудоустройством согласно теку­щим нормам. 

- Нет, ты посмотри, что делается! – выкатывая белые от гнева глаза, хрипит Комендант. – Жильем они нас обеспечат, трудоустройством!.. Где они это жилье возьмут?.. Восемь Поселков на Южной дуге, которые еще дышат, это полторы тысячи человек. Распихают нас по развалинам, по окраинам, ни канализации, ни отопления, ничего, крыши там – дыра на дыре!.. Воду, тухлую, будут привозить через день. Мы там просто сгнием!.. Вместо того чтобы начать нако­нец интенсивную нефтеразведку, выслать на Юг экспедицию, собрать бригады специалистов, пока эти специалисты у нас еще есть!.. С ума там посходили!.. – И заключает, словно вынося приговор. – Нет, я этих идиотских распоряжений исполнять не буду!.. 

Я, пожалуй, впервые вижу Коменданта в таком состоянии. В нем кипят одновременно и бешенство, и растерянность, и лютая злоба на бюрократов Экосовета, одним росчерком пера перечеркивающих нашу жизнь, и бессилие оттого, что он не в состоянии ничего изменить. 

Коменданта можно понять. Уже почти двадцать лет он руководит нашим Поселком: отстоял его от безумных засух, от пыль­ных бурь, затмевающих небеса, от потоков беженцев, которые в первые годы сметали все на своем пути, от банд мародеров, бес­чинствовавших в то же время, был дважды ранен, о чем не уста­ет напоминать, дважды переболел лихорадкой, поднял жизнь практически с пустого места, с нуля, привлек людей, обустроил дома, нала­дил сельскохозяйственный оборот – и теперь все бросать? 

- Ведь что для нас сейчас главное? – выдавленным из хрипа голосом продолжает он. – Главное – продержаться еще несколько лет. Отстоять этот форпост, этот окоп. Подрастет мо­лодежь, построят заводы, фабрики, биологи создадут сорта зла­ковых, которым никакая засуха не страшна, восстановят лесозащитные полосы, ирригацию какую-нибудь развернут, накопят резервы, двинутся дальше – на Юг… В городе могут решать что угодно, они дальше своих кольцевых застав не заглядывают, а мы тут – один на один с Мертвыми Землями… И пока мы здесь, все, что за нами – наше. А если отступим, оно будет ничье, чужое. Сюда придет тот же такыр!.. 

До какой степени Комендант взбудоражен ясно становится по тому, что он интересуется у меня, на кого из молодежи, способной владеть оружием, мы в случае чего можем рассчитывать.

Я осторожно спрашиваю:

- В случае чего – это что?

- В случае чего – это когда вот так. – Комендант чиркает ладонью по горлу. – На кого мы тогда можем рассчитывать? Ну – на тебя, на Ясида, это понятно… А вот как Зяблик, Леха Воропаев, Олежек Тимпан? 

Я разочаровываю его: и Зяблик, и Тимпан, и Леха уже с неделю, не меньше, ходят на радения к Колдуну. 

Комендант скрипит зубами: 

- Черт-те что!.. Того и гляди главным у нас станет этот носатый хмырь. Знаешь, что они учудили ночью? Десять баб… извини – женщин… из этой долбанной секты… разделись, понимаешь ли, догола и деревянной сохой – специально сколотили соху – пробуровили борозду по всей южной окраине. Оградили нас, значит, от нашествия темных сил. Бабы тащили соху, Захар шествовал впереди – завывал… Молитвы свои исполнял… Это ж рехнуться можно! Слышал, небось, его песнопения?.. Черт-те что!.. Да остался в этом Поселке хотя бы один здравомыслящий человек? 

На этот вопрос ответа у меня нет. Но от услышанного я растерян и взбудоражен не меньше, чем Комендант. Значит – что? Значит, Захар, то есть Колдун, от молитв переходит к активным действиям? 

Ничего хорошего это нам не сулит. 

- А беженцы, скорее всего, не дойдут, - говорит Комендант. – Я вчера связался с Экосоветом, попросил выслать навстречу им хотя бы пару грузовиков. Знаешь, что они мне ответили? Ли­мит на бензин в этом месяце уже выбран… Слушай, может, нам самим отправиться в город да перестрелять к чертям весь этот Экосовет?..

Я пытаюсь успокоить его:

- Сто километров… В общем, немного… 

- Нет, они не дойдут… - Комендант берет себя за мизинец и выворачивает его, словно хочет сломать. Проступают кости на сухом, узком лице. – Вот видишь, Егор, как это все… Для того, чтобы выжить самим, мы вчера вытолкали отсюда… фактически обрекли на смерть… почти пятьдесят человек… 

Комендант задыхается. На горле у него вздуваются струнные жилы:

- Пятьдесят человек убили… Зачем?.. 

Далее я иду к Серафиме. Точней – к Серафиме Яковлевне, как принято называть мать Аглаи. Я несу ей бутыль воды, отлитой, несмотря на яростные возражения Лельки, из наших скудных запасов. Воду Серафима принимает благосклонно, как долж­ное, однако первые же ее слова меня ошарашивают:

- Лаечка так рада, Егор, что вы ее наконец навестили! Так рада, так рада, Егор!.. Вы – молодец!.. Для нее – это настоящий праздник!.. 

Голова Серафимы покрыта платком. Балахон из крашеной простыни, который она недавно стала носить, подвязан веревкой. По дому, да и по улице вероятно, она ходит босой. И это директор школы, чуть ли не самый образованный, как считалось, человек в нашем Поселке. Я еще помню ее уроки. Она преподавала нам математику, физику, астрономию, рассказывала о рождении звезд, о законах движения, о том, как появилась жизнь на Земле… 

- И главное, Егор, она счастлива! Видите, Егор, прав был отец наш Захар: жертва – это спасение. Лишь принеся в жертву плоть, которая нам для того и дана, можно освободить душу для жизни вечной!.. 

Я едва выдавливаю из себя:

- Так вы ее слышите?

- Ну конечно! – Серафима всплескивает ладонями. – Мы с ней теперь почти каждый день разговариваем. Лаечка рассказывает о спасении, которое она обрела, о том счастье, что дано будет каждому, кто пойдет тем же путем… Егор! Вы же своими глазами видели это чудо – как ожил, как воспрял Новый Лес, когда Лаечка в нем растворилась. Мать-Земля, явив вышнюю милость свою, приняла ее как родную дочь!.. 

Слова «Мать-Земля» Серафима так и произносит с заглавных букв. Меня пугают ее сияющие неземным светом глаза. Мне хочется поскорее убраться отсюда. А Серафима неожиданно приобнимает меня и шепчет в ухо, пронизывая жарким голосом до самого сердца:

- Нельзя отказываться от завета предков, Егор! Древние наши боги никуда не ушли, они по-прежнему взирают на нас. Они по-прежнему ждут избранных. Вспомните: под Новый год привязывали к дереву девушку, и она, замерзнув, вознесясь в горний чертог, становилась заступницей за весь свой народ. А если отворачиваться от отчих богов, если пренебрегать ими, исполнившись пре­зренной гордыни, они начинают мстить. Они мстят: в мире воцаряется хаос. Наступают страшные Велесовы дни: бесчисленные сонмы бесов выходят из преисподней, прокатывается по земле шабаш Дикой Охоты, из страны в страну начинает бродить Черный Томерль – с девятью головами, с хвостом, перелистывая и читая вслух Книгу Смерти. Мир выворачивается на­из­нанку… 

Мне кажется, что от нее исходит липкий запах земли. Запах корней, гниющей почвы, прелых, мякотных листьев. Я неловко пытаюсь освободиться, но Серафима еще крепче прижимает меня и словно обволакивает словесным маревом: 

- А как будет счастлива твоя Лелечка, когда обретет этот дар! А эта девочка, которая у вас появилась… Айгуль ее звать?.. Это ведь знак, Егор, знак свыше, знак милости и благоволения, нельзя им пренебрегать… 

Я вздрагиваю. 

Лелька!

Айгуль!

Значит, у Захара, у Колдуна, уже все решено? 

Грубовато выворачиваюсь из объятий: 

- Серафима Яковлевна, мне пора… 

Впрочем, Серафима этого как будто не замечает. Она заламывает руки и смотрит поверх меня слезящимися от восторга глазами. 

- Дар!.. Дар!.. Принесем в дар себя!.. Пусть снизойдет на нас милость прародительницы Матери нашей!..

Она, по-моему, уже ничего не слышит. 

 

***

 

Далее на несколько дней все замирает. Нет, разумеется, какие-то события происходят. Созывается, например, общее собра­ние граждан Поселка, которое, к моему удивлению, проте­ка­ет довольно вяло. Ситуацию во вступительном слове обрисовывает Комендант. Он ясно и коротко сообщает о последнем реше­нии Экосовета и особо подчеркивает, что это не приказ, а всего лишь ре­комендация. Эвакуация – дело исключительно доб­ро­вольное, го­ворит Комендант, если кто-нибудь захочет переселиться в город, то муниципалитет никаких препятствий чинить не станет. Более того, мигранты будут обеспечены на до­рогу всем необходимым. Пусть идут. В конце концов каждый во­лен сам выбирать, как ему жить. Однако он, Комендант, твердо решил остаться в Поселке, и надеется, что большинство по­следует его примеру. Эта наша линия фронта, повторяя сказан­ное мне недавно, говорит Комендант, наш окоп, наш долг, наш последний ру­беж обороны, за него отдали жизнь многие наши товарищи, мы не имеем права их предавать. 

В общем, Комендант предлагает всем, кто желает эвакуироваться, самоорганизоваться в ближайшие три – пять дней, подать ему списки мигрантов и запросы на материальное обеспечение. 

Особых дискуссий это не вызывает. Разве что Моргунок, нынешний дежурный по скважине, говорит, что если уж мы собираемся уходить, то шевелиться надо быстрее. Поскольку Экосовет обещает переселенцам весомые льготы, важно быть первыми, чтобы успеть ими воспользоваться. 

- А то, здрасьте, явимся к шапочному разбору. Скажут нам: ребята, где же вы раньше-то были? 

Это тоже, без вопросов, принимается к сведению. 

Чувствуется, что народ еще толком не разобрался в сложив­шейся ситуации. Переселяться в город никто особо не рвется, все понимают, что ничего хорошего нас там не ждет, но все понимают также, что и оставаться в Поселке рискованно: после то­го как Экосовет нас бросил, шансы выжить на Юж­ной дуге снизились почти до нуля. Долго без регулярной под­питки из города мы не продержимся. А уж о расширении посевных территорий вообще можно будет забыть. Мы постепенно про­игрываем это сражение. Еще пять лет назад в Поселке жило око­ло двухсот человек, сейчас – примерно сто шестьде­сят, а после эвакуации вряд ли останется больше ста. 

Что могут сто человек? 

Ареал жиз­ни неуклонно сжимается. Мертвые Земли стискивают нас все сильней и сильней. 

На настроении сказывается и неожиданное появление Колдуна. Возни­кает он где-то в середине выступления Коменданта, без шума – при всей своей грузности – у­страивается в последнем ряду, молчит, не шевелится даже, но на со­бра­ние словно опус­кается тяжелое об­лако. Пять – шесть чело­век тут же, приги­баясь, поспешно ис­чезают из зала, а ос­таль­ные нет-нет да и поглядывают на­зад, не веря глазам: раньше Колдун в наших об­щих мероприятиях не участ­вовал. Все ожидают, что он выйдет на сцену. Но Кол­дун, немно­го посидев и по­слушав, не обменявшись ни с кем ни сло­вом, так­ же бесшумно, как и пришел, выскаль­зывает наружу. Страх, уже тронувший мое сердце, вдруг на­чинает сжимать его в плотный комок. Я вытаскиваю на ули­цу сидящего рядом со мной Ясида и нервно пересказываю ему свой разговор с Серафимой. 

Насчет Лельки, насчет Айгуль и насчет того, что это есть знак свыше.  

Ясид внимательно слушает, а потом говорит:

- Я его убью. 

- Кого?

- Колдуна. Серафима лишь повторяет то, что он им втолковывает. 

Я даже вздрагиваю:

- Не говори ерунды! 

Ясид кривит губы в странной улыбке:

- За Лельку я кого хочешь убью… 

И я вдруг понимаю, что он не шутит, не горячится, не сотрясает воздух словами, за которыми реального содержания нет. 

Он действительно убьет Колдуна. 

Плевать ему на последствия. 

А ведь, казалось бы, как и я, мальчишка еще. Сколько ему лет шестнадцать, семнадцать?

- С ума сошел!

Убийств в нашем Поселке еще не было. Во всяком случае в те годы, о которых я помню. 

- Кстати, где она, Лелька?

- Дома… Осталась с Айгуль. 

Ясид срывается с места:

- Пошли! 

Мы бежим вдоль улицы, огороженной палисадниками. Из-под ног у нас, точно земля стала зыбкой, расплескиваются облачка душной пыли. Квохча, кидается в сторону чья-то курица. Наши тени, отбрасываемые вперед, корчатся словно в припадке безумия. 

К счастью, Лелька оказывается дома. Она кормит Айгуль, чем, по-моему, занимается все последние дни. Изумленно распахивает глаза:

- Что случилось?

Ясид со свистом втягивает горячий воздух:

- Ты это… Слушай… Никто к нам не заходил?.. 

- Никто… – растерянно отвечает Лелька. – Все на собрании… Ясичек… Егор… Да что с вами?.. 

Ясид бухается на скамейку. 

Я – в запале – валюсь рядом с ним. 

- Уф-ф-ф… 

- Ничего, Лелечка, ничего…

- Честное слово!..

- Уф-ф-ф… 

- Ничего… Это мы – так… 

То есть определенные события все-таки происходят. И тем не менее кажется, что жизнь в Поселке полностью останавливается. Если что-то и движется, то словно в густом сиропе. Звуки бессильно глохнут. По­никает возле заборов даже жилистая крапива. Солнце пылает так, будто ненавидит всю землю, и от подрагиваний жаркого воз­духа дома, люди, вещи выглядят нереальными. 

Все воспри­нимается – как во сне. 

И в этом беззвучном сне я наблюдаю, как Ясид перебирается к нам – теперь он ночует на кухне, положив рядом с собой автомат. Наблюдаю, как он, точно привязанный, ходит теперь за Лелькой, а та, в свою очередь, вероятно догадываясь о чем-то, ни на шаг не отпускает от себя Айгуль. Я наблюдаю, как все больше людей скапливается на подворье у Колдуна: уже не только женщины, но и мужчины с оружием, и не меньше народа собирается вокруг Моргунка, который явочным порядком возглавил эвакуацию. 

И еще я вижу, как между двумя этими крепнущими группировками, будто неприкаянный, слоняется Комендант – то стоит напротив дома Захара, вперив неподвижный взгляд в морду кривоватого идола, то как бы невзначай описывает круги возле неофициального штаба мигрантов, где уже приткнулись оба наших грузовика, охраняемые патрулями. 

Комендант словно пребывает в другом измерении. Он никому не нужен, на него никто не обращает внимания. Он превратился в призрака: взгляд проходит сквозь него, как сквозь дрожание воздуха. Однажды я сталкиваюсь с ним на улице, и он бесцветным голосом произносит, будто продолжая уже начатый разговор: 

- Вот как оно, Егор, получается… Жил-жил… Боролся… Стоял насмерть… Себя на щадил… А для чего?.. 

Слова его странно вибрируют. 

Точно дрожит внутри горла туго натянутая струна. 

Не дожидаясь ответа, Комендант уходит на деревянных ногах, и я нисколько не удивляюсь, когда утром, часов, наверное, в шесть, к нам врывается сильно взъерошенный Миня и, подпрыгивая от возбуждения, сообщает, что Комендант застрелился. 

Чего-то такого я ожидал. 

Меня скорей удивляет, как реагирует на это Ясид. Он встает с матраса уже одетый, будто не спал, и без раздумий командует с незнакомыми мне интонациями:

- Боевая тревога!.. Общий сбор!.. 

- Есть! – Миня отмахивает двумя пальцами от виска и испаряется – глухо хлопает дверь. А Ясид накидывает на себя безрукавку и загружает в карманы запасные обоймы для автомата. 

- Идешь с нами?

- Куда?

- Надо комендатуру взять под контроль. Оружие, медикаменты, связь… 

Я и раньше, замечая всякие мелочи, подозревал, что Ясид формирует собственную небольшую армию, но никак не ожидал такой степени подготовленности.

Колеблюсь я не больше секунды:

- Нет, извини…

- Нет?

- Нет, - повторяю я. 

- Ладно, - Если Ясид и разочарован, то ничем этого не показывает. – Тогда твоя задача – Лелька, Айгуль. К дому никого не подпускать!.. 

Он неторопливо, но сразу чувствуется, что уверенно, шагает по улице, и я из окна вижу, как навстречу ему выбегают подростки и даже взрослые мужики – с автоматами, с винтовками, с железными заточенными прутами, как они выстраиваются в отряд и как дисцип­линированно, чуть ли не в ногу, движутся по направлению к муниципалитету. 

 

***

 

А я сам иду к Колдуну. 

Решение выскакивает неожиданно, как будто оно давно зрело во мне. 

Все очень просто. 

Если нам, чтобы выжить, необходима жертва, то лучше пусть это буду я, а не Лелька и не Айгуль. 

Да и не жертва это – нечто иное. 

Народу на подворье у Колдуна полно, но все расступаются и, отводя глаза, молча пропускают меня. Я прохожу в дальнюю комнату, где плотно задернуты шторы, и усаживаюсь напротив Захара, который покоится в кресле, освещенный колеблющимся язычком свечи. В рыхлом сумраке я могу разобрать лишь очертания громоздкой фигуры, тусклые искры глаз, почти скрытых мохнатыми веками, и, конечно, его чудовищный нос, криво нависающий над губами. 

Так мы сидим минут пять. Оба молчим: говорить что-либо не имеет смысла. Захар без сомнения знает, что я на­мерен сказать. И я тоже откуда-то знаю, что он намерен ответить. 

Поэтому мы молчим. 

За стенами дома тоже воцаряется тишина. 

Время, как жизнь, неумолимо стекает по капле.

Его уже почти не осталось. 

И вместе с тем этим временем, этим долгим молчанием как бы скрепляется договор, который ни один из нас уже не нарушит. 

 

***

 

Ночью меня обволакивает слабенький дождь. Собственно, дождем это назвать нельзя: редкая морось – она испаряется, не достигая земли. Воздух, тем не менее, становится влажным, и влага серебристой пыльцой оседает на листьях, на почве, которые ее жадно впиты­вают. Я мельком догадываюсь, откуда при­шел этот дождь. Аглая, собрав почти весь имеющийся у нее остаток воды, превратила его в туманное облако и направила в мою сторону. 

Аглая фактически спасает меня. Морось легкая, но это та малость, которой мне не хватало: пушинка, ко­торая тянет вниз чашу весов, сумма очков на игральных костях, брошенных бо­гом, которая определяет, что выпало – жизнь или смерть. Я мгновенно поглощаю ее, влага бежит по моим тканям, как поток электричест­ва: клетки корневой ризодермы, оживленные им, тут же вытягиваются, протискиваются чуть дальше в глубь плотной материнской породы, и – о чудо, чудо! – я наконец ощущаю под ней прохладу чистой воды!.. 

Это похоже на взрыв, из которого образовалась наша Вселенная: бездонный хаос, озаряемый вихрями зарождающихся га­лактик. Моя маленькая вселенная тоже образуется сейчас в результате бесшумного взрыва: пропитывается водой земля, про­буждается в ней кипучая микрофауна, во все стороны протягиваются нити аксонов, смыкаются синапсы, соединяя между со­бой осколочные фрагменты растительности, меня переполняет радость – прав был Ясид: вода здесь действительно есть. Не знаю как, но я прозреваю замысловатую конфигурацию: изо­гнутое длинное горлышко, соединенное с лежащим значительно даль­ше громадным подземным озером. Вот почему гидрологи ее не на­шли: им следовало пробурить скважины на пару километров вос­точ­нее. Но кто ж это знал? И вот почему не повезло как Старому, так и Новому Лесу – от их локаций ни до горлышка, ни тем более до са­мого озера не дотянуться. 

Не представляю, сколько все это длится. Время, как и по­ло­жено в импульсе взрыва, судорожно осциллирует – то сжимаясь в мгновение, то расширяясь до бесконечности. Но когда из-за го­ризон­та вы­ползает плазменный краешек солнца, я уже оказываюсь способным поднять из подземных почек первые лесные про­ростки: клейкие перышки их разворачиваются на­встречу све­ту. Пол­но­ценный лес я, разумеется, так же быстро вырастить не могу, на это понадобится не меньше месяца, но отчетливо чувствую, что он бу­дет, он теперь непременно будет. Встанут де­ревья и шелестящим пологом прикроют землю от не­выноси­мо­го жара, прорастет кус­тарник, запорхают над спасен­ной травой раз­но­цвет­ные бабочки, изменится кли­мат Поселка, транспира­ция – ис­па­ре­ние через листья и стебли – смягчит сухой воздух, он уже не станет, как наж­дак, обдирать легкие, да и сам Лес, накопив зеленую массу, начнет притягивать напол­ненные водой, тяжеловесные облака. 

Трудно объяснить это необыкновенное состояние. Обычными человеческими словами его не выразить. Прорастать Лесом – это все равно что создавать симфонию необыкновенной сложности и красоты: каждая мелодия возникает в ней как бы сама собой, каждая нота тут же занимает предназначенное гармонией место. Ничто не сравнится с этим. Словно играет сла­женный, колоссальных размеров оркестр, где я одновременно являюсь и слушателем, и композитором, и музыкой, и дирижером. 

Причем, симфония заполняет не только маленькую мою все­ленную, она омывает собой и весь «ближний мир». Через нее я начинаю как бы видеть все окружающее. Это, безусловно, не зре­ние в нашем обыденном смысле, но, тем не менее, я ясно вижу Мерт­вые Земли, пустыней раскинувшиеся на Юг. Я вижу потрескавшуюся твердую почву, исполинские столбы пыли на го­ри­зонте, бредущие неизвестно куда, крохотную группу бежен­цев, которая торопится укрыться от них, развалины городков, сквозь которые пробиваются кое-где колючки черного саксаула. Я также вижу наш дремотный Поселок: запорошенные пылью ули­цы, палисадники, заборы, дома, вижу крапиву в опуши стек­лянных иголок, вижу чахлые, скособоченные посадки на огоро­дах, вижу людей, которые кажутся мне тенями, отброшенными жарой. 

Я знаю, что могу разговаривать с ними. Симфонии они, к сожалению, не услышат, но услышат мой голос – он будет эхом отдаваться у них в темных пространствах сознания. 

Меня, несомненно, услышит Лелька, и я скажу ей, что я не умер, я по-прежнему жив. Я жив, Лелечка, поверь мне, я жив, я дышу! Я не перестал быть человеком, не бойся, просто я одновременно стал еще и чем-то иным. Для нас ничего не изменится, я всегда буду тебя любить. 

Меня, конечно, услышит Ясид, и я скажу ему, что Комендант был абсолютно прав: с нашей линии фронта нельзя отступать ни на шаг. Нужно стоять, как бы нам ни было тяжело. Нужно дер­жаться, пусть даже положение кажется безнадежным. Погибнет Поселок – погибнет и город. Погибнет город – погибнет весь мир. Нам некуда отступать. Впрочем, я верю, что Ясид и без моих слов не отступит. 

Меня услышат мигранты, готовящиеся к трудному переходу, им я скажу громко и ясно: не торопитесь! Через месяц поднимется Третий Лес, он восстанет, он закроет злосчастную брешь в линии фронта. Вихри Мертвых Земель перестанут иссушать на­ши посевы. Поселок будет существовать. Главное – у нас теперь есть вода. 

И, разумеется, меня услышит Захар, и вот ему я скажу, что жертва, которую он лелеет, совершенно бессмысленна. Кровь не сделает мертвый такыр плодородным. Смерть не ста­нет источником жизни, им может быть только жизнь. Я на­помню ему о договоре, который мы заключили молчанием. Договор наш бессрочен и не подлежит пересмотру. Иначе дом его прорастет ядовитым лишайником, а вокруг, на подворье, выма­хает чертополох, опутав его непроходимыми железными зарослями.

И еще я скажу всем, кто захочет слушать меня, что мир вовсе не гибнет, он пытается преобразиться. И во многом от нас, от лю­дей, зависит, каким будет это преображение. Долгие тысячеле­тия человек требовал жертв от природы: он только брал, ниче­го не предлагая взамен, теперь природа просит у нас ответной жерт­вы и да­же не столько жертвы, а – помощи, которую мы вполне способны ей дать. Тут речь не идет ни о рабстве, ни о гос­подстве, ни о пре­небрежительном высокомерии, ни об уни­жа­ющем подчинения. Это будет равноправный, взаимный союз. Мы одарим природу ра­зумом, и она действительно станет для нас Вселенной, а приро­да в ответ одарит нас жизнью, и эта новая жизнь обретет органические черты вечности. Это вовсе не жертва, это – дань будущему. И если мы хотим выжить, нам следует это будущее принять. 

А Аглае я прямо сейчас скажу, что ждать осталось совсем немного. Я уже здесь, я уже перебрался через провал Каменной Балки, я уже утвердился на другой ее стороне. Уже сочится по васкулярным клеткам вода, уже земля становится влажной – трещинки и капилляры в ней, набухая, уже проталкивают эту влагу к Новому Лесу. Уже течет к нему жизнь, и, ощущая ее, устремляются к свету побеги первой свежей травы. 

Я скажу ей, что все это – уже скоро, скоро. 

Остались считанные метры. 

Остались считанные часы. 

Мы опять будем вместе. 

Мы соединимся раньше, чем пройдет над землей тысяча дождей.